Ружье да уда

 

                     За много сотен километров до села Воскресенского начинает свой путь Ветлуга. После слияния с Вохмой это уже большая река. А мимо Воскресенского яра проходят Ветлужские воды, пополненные многочисленными реками и речками, что впадают в нее выше по течению. От Вохмы до Воскресенского таких рек в Ветлугу впадает 47: Сырденка, Сухой Леком, Любава, Якшанга, Берестяница, Солотуха, Шайма, Вязовка, Пызмас, Пыщуг, Белый Фердос, Уржунка, Петровский Фердос, Миневка, Истомка, Утрас, Павловица, Ичма, Иловка, Пшеничиха, Зимняк, Нея, Чадра, Ключевой Угор, Большая и Малая Какша, Юрьевка, Красница, Кумышевка, Вол, Шуда, Мальцевка, Гарин Лог, Прость, Лопшанга, Курдома, Вихлянка, Братаниха, Белая, Глушица, Черновка, Семеновка, Гулихинская, Сентяга, Уста, Каменка, Чернавка.

                   Я запомнил цифру, указанную в одной из таблиц какой-то старой книги тридцатых годов прошлого века - цифру объема воды, протекающей мимо отметки метеостанции Воскресенского за одну минуту – 4200 м³. Вряд ли это верно. Ветлуга всегда разная. А сколько воды проходит мимо села за час? А за день? За год? Сколько ее прошло вниз со времени событий, описанных мной в рассказах «Ночной автобус», «Рыбацкие байки», «Старина», «Корзиночники», «На щук», «Пчеловоды», «Приметы», «За грибами»[1]? Ведь в них рассказано о событиях 1972 – 1974 года.

Много воды утекло, много!..  Т р и д ц а т ь  лет прошло! Тогда, в 1972-ом, мне казалось, что через тридцать лет я сам буду дедом, и жить буду в Воскресенском. Теперь я действительно дед, но живу в городе и внука своего вижу не часто.

А как изменилось село за эти годы! Исчезла из его центральной части красавица каланча с двумя большими колоколами. Вместо нее у почты появилась железная вышка с антенной-«тарелкой» наверху. На многих улицах селá теперь положен асфальт, а у огородов появились железные гаражи. Нет больше и разводного понтонного моста через Ветлугу. Выше Воскресенского теперь построен большой каменный мост. Постарели, осели старые избы, у некоторых из них на окнах уже нет таких красивых резных наличников, что раньше украшали каждый дом. Нет больше афиш на главной улице, кино теперь в клубе не «кáжут», да и клуба больше нет. Его здание возвращено Церкви, как бывший храм. Телевизоры, видеомагнитофоны не в диковинку. А для деревенской молодежи стали непонятными слова, которые старшему поколению, знакомы с детства: ботник, колотушка, валёк, кочедык, кормовое весло. А сколько людей ушло…, сколько родилось… Сменилось поколение. Меняется второе...

В 2002 году, немного не дожив до ста лет, умер мой дед – Владимир Иванович Виноградов. До последних дней своей долгой жизни, он сохранил трезвость ума, острую память, удивительное чувство юмора. Многие люди, общаясь с дедом, не догадывались о его возрасте, ведь выглядел он значительно моложе своих лет. Постарел он как-то быстро, и  только за 2 месяца до смерти. Был он одним из немногих, кто в двадцать первом веке мог так живо, во всех подробностях, рассказать о событиях начала первой мировой войны в 1914 году, о купцах и лесопромышленниках в царское время; о дореволюционных навигациях, и т.д. и т.п…

В последние годы я стал чаще приезжать к деду, он все больше нуждался в моей помощи. Телефона у деда не было, но я часто звонил из города его другу Кулькову Николаю Ивановичу, справляясь о здоровье деда. Иногда мне даже удавалось застать его в гостях у Кульковых:

-        Сергей Юрьевич! – приветствовал тогда меня Николай Иванович, - А мы тут сидим, все вместе, уже по третьему стаканчику выпили.

                   Однажды (лет семь назад) на мой вопрос по телефону о том, как у деда дела, Николай Иванович мне весело ответил:

-        Отлично! Ему сегодня гроб сделали!

                   Я не стал ничего расспрашивать, и бросился на вокзал. Дед встретил меня радостно:

-        А мы с плотником из Задворки вчера мне гроб сделали. Вот, теперь с тобой его в хлев уберем. Теперь я спокоен буду, гроб у меня есть.

                   Когда гроб убрали в хлев, и я стал накрывать его целлофановой пленкой, дед к моей радости, заметил:

-        Хорошéньче накрывай, а то запылиться, если лет пятнадцать простоит.

                   Умирать он пока не собирался, лишь хотел приготовить себе все необходимое к дальней дороге. А в дорогу дед собирался всегда заранее.

-        Так, значит, лет пятнадцать еще себе наметил?

-        Нет! Так много и ни к чему!

-        Как это?

-        Тот мужчина, который мне еще во время войны, в сорок втором, всю мою жизнь по датам предсказал, ведь во всем прав оказался. Мне на фронт уходить, а он говорит – не пойдешь. Угадал как-то, мне тогда бронь дали. Как сказал, что первая жена у меня умрет в 62 года, так Артемьевна в 68-ом и умерла. Как сказал, что со второй женой я двадцать лет проживу и потом разведусь, ведь так и вышло, с Анной-то мы разошлись. А вот, сколько точно лет я проживу, он не назвал. Проживешь, мол, очень долгую жизнь, можешь и больше ста лет прожить, но лучше не живи. Там жизнь плохая станет… И еще кое-что порассказывал, что я тебе не говорил, а потому не хочу я больше ста лет жить. Годков шесть еще, да и хватит.

-        Что же ты мне не рассказывал еще?

-        Да, там про политику, этого говорить не буду. А, что монахиня Мария предсказала, уж сбывается. Я вам еще когда говорил, что церкви откроют, а вы с Вадимом надо мной смеялись. Вот погодите, кончатся смутные годы, Россия еще как воспрянет, и жизнь вся перемениться. Ох, какая хорошая жизнь будет! Но случиться это только, когда снова царя поставят. Хорошая эта жизнь недолго продлиться, лет тридцать, а потом война. Страшная! Страшнее еще и не бывало, великая будет война желтой и белой расс.

                   Пророчества об открытии церквей в шестидесятые – семидесятые годы двадцатого века казались не только невероятными, но вполне могли быть оценены, как антисоветская пропаганда. Нам с моим дядей Вадимом тогда и в голову не могло прийти произнести их вслух где-нибудь. А ведь все предсказания деда, от погоды до политических перемен, исполнялись каким-то невероятным образом. Неужели и впрямь царь будет? Монархия в России!? И все вернется на круги своя!?

 

                   Прошло два месяца, и вот я снова у деда. Перед поездкой снова звонил Николаю Ивановичу: «Как дед?» «Ничего, бродит. По три раза в неделю приходит. Иногда обедаем вместе, вчера пельмени ели, ну и по три стаканчика… Только скучает он по Вам, Сергей Юрьевич, скучает».

-        Тоска у меня какая-то, Сережа, – пожаловался мне дед при встрече, – Всё беспокоюсь, что не успеваю одно дело сделать, как надо уж и за другое браться.

-        Ты же говорил, что после того, как гроб будет в хлеву готовым стоять, успокоишься и не будешь ни о чем волноваться.

-        Вот, ко гробу тебе надо крест принести с кладбища.

-        Как это?

-        Да я уж лет тридцать назад крест для себя приберег, он у родительских могилок к ограде проволокой привязан. Как ни пойду раньше в ограду, так и думаю, надо, мол, крест-от домой захватить. А потом уж и сил таких не стало, крест-то чугунный, килограмм пятьдесят весит, как не больше. Я тут снова в ограду ходил, так проволоку кто-то отвязал и крест пытался вынуть, да не смог. Упрут ведь! Тебе бы обязательно надо его принести и в хлеву у гроба поставить.

-        Ладно, сделаю.

-        А еще бóров[2] нужно перебрать, крышу покрасить, трубу побелить, да каемочку у ней сделать голубой краской. Это все на тебе, я не работник.

-        И это сделаем.

-        Только крест сегодня принеси. Да еще по магазинам пройдись, на крышу «сурик» нужен банок шесть, да белила на трубу. Сделаешь?

-        Сделаю!

-        Ну, вот и ладно, вот и хорошо. А то старею я что-то. Стал с клюкой ходить, да еще голова у меня иногда кружиться. Вот тут шел как-то от Кулькова…

-        Так шел-то, небось, после третьего стаканчика?

-        Да, пожалуй что… Но раньше-то не кружилась! Трудно жить стало, может жениться в третий раз, а? Звал тут бабенку одну из Уколова, дак она не идет.

-        Наверно, опять звал по-своему: мол, мы теперь в старости снова, как дети, а потому нам стесняться друг друга нечего, вместе в баню пойдем…

-        Да, так и звал!

-        А она, может, чего не то подумала!

-        С чего это? Ну, ладно, у меня еще одна есть на примете. Пойдем на кухню, за встречу по рюмочке… А потом, что будешь делать?

-        Велосипед соберу, да колеса накачаю.

-        Верно, вот на велосипеде ктест-от и привезешь.

 

Зеркальная гладь воды отражает синеву неба и край пышного белого облака. Прямо в отражении облака, совсем рядом с цветком белой лилии плавает поплавок моей удочки. Еще секунда… две.. и поплавок дернется, пойдет в сторону, утонет… Вот, сейчас!...

-        Вставай, не вылеживайся! Хватит спать-то… Аль забыл, что бóров сегодня хотели перекладывать.

                   Такие желанные картины медленно растворяются, прекращается мой сладкий сон. Дед стоит в сенях, приподняв край полога и ждет, когда я наконец открою глаза.

-        Который час? – бормочу я спросонья.

-        Расцвело уж, скоро четыре.

-        А почему надо в такую рань работать? Весь день впереди.

-        Часам к восьми крышу так накалит, что на чердаке будет, как в бане. К тому же, ночью кот кочергу повалил, значит, днем гость придет такой, что по рюмочке «тяпнем», и, пожалуй, не по одной. Не до работы будет.

-        Ерунда все, не верю я в твои приметы.

-        А вот увидишь… Наверное, Надежин Николай Димитриевич из Задворки пожалует. Я уж полчаса, как поднялсь, все приготовил, весь инструмент на чердак отнес. Вставай, обувай сапоги и иди за водой, глину будешь месить.

 

                   Одеваюсь, выхожу на крыльцо. Очень холодно, даже не вериться, что вчера столбик термометра поднимался выше тридцатиградусной отметки. На дворе июль, а зеленая трава кое-где подернулась инеем. Климат наш резко континентальный, моря не близко. Солнце, наверное, как раз сейчас выходит из-за линии горизонта. Впереди домá главной улицы, деревья, отсюда никакого горизонта не видно.

-        Чего стоишь? – появляется за спиной дед.

-        На небо смотрю, как ты учил. День будет ясный.

-        Верно. До обеда. А после обед гроза, но недолгая, часа на полтора.

-        А это ты по каким приметам определил?

-        А вон видишь у большого тополя, что в детском садике растет, справа ветку здоровенную?

-        Вижу.

-        А рядом с той веткой на небе беленькая полосочка.

-        Вижу.

-        Ну вот и запомни, если есть такая полосочка на утренней заре, значит будет гроза.

-        А как же ты определил, что гроза только полтора часа продлиться, по длине этого облачка что ли?

-        Точно! А ты чего за водой не идешь?

-        Уже иду.

-        В калошах? Ну-ну. Валяй-валяй.

                   До колонки расстояние метров сорок, так зачем мне одевать сапоги? Ведра я ношу аккуратно, наливаю полные и не расплескиваю. Но не успеваю я дойти до колонки, как брюки ниже колен становятся мокрыми от обильной росы на высокой траве. Лишь низкая травка, (листья куриной слепоты  и подорожника), подернута инеем, а на высокой траве - роса. Я возвращаюсь с ведрами полными водой. Дед стоит на крыльце:

-        Ну, что? В калошах-то, поди, чавкает?

-        А чего же ты меня не предупредил, что роса такая?

-        А то и не предупредил. Пока разок сам не обожжешься, не запомнишь. Я на чердак полезу. Принесешь воду и ведро песка. Его много надо, глина-то жирная.

 

Мы стоим на чердаке и легко, по кирпичу разбираем печной боров.

-        Дед, а зачем боровы нужны? А, если бы печку без борова поставить?

-        Да, так бы и надо ставить. Вот в целях пожарной безопасности одно время боровá вообще запрещали. Зато с боровом дом красивше.

-        Как, красивше? Он же на чердаке, его никто не видит.

-        Зато трубу все видят, труба дом украшает. Посмотри, как в селе трубы стоят. Красота!

-        Обыкновенно стоят, у кого на ту стороны крыши, а у кого на эту.

-        Нет не так. Это лишь последние годы строят «тяп-ляп», старые законы не соблюдают. Посмотри на старые дома на нашей улице. На какой стороне крыш трубы?

-        На южной.

-        Верно! А на главной улице?

-        Тоже на южной.

-        Но только в нашей части села, а в противоположной уже на северной. Труба по старым законам должна быть на противоположной от центра села части крыши.

-        Но ведь это неудобно. А, если у меня кухня в этой части дома оказалась?

-        Вот тут боров-от и пригодиться, с его помощью трубу куда хочешь подведешь. А потом, красота как же? Труба должна быть выше конька на одну треть от нижнего выхода на крышу и на столько же отступать от конька по горизонтали. Вот при таких пропорциях изба красиво смотрится. А нарушишь их, и все плотницкие труды на смарку – неказистый дом. Ну, что, намесил? Сыпь песку больше, а то глина потрескается. Начинаем. Господи, благослови!

                   Дед начинает, не спеша, снова складывать боров. Он выгреб много золы и теперь его белый фартук стал серым.

-        Постирается, - замечает он мой взгляд, - Понял, как?

-        Вроде, понял.

-        Вро-оде. Молодежь, вечером не найдешь, утром не добудишься. Становись на мое место, бери мастерок… Ой, да не так, дай ка сюда.

         Проходит минут пятнадцать. Теперь дед сидит на сломанном стуле, и «до поры» унесенном когда-то на чердак, а я работаю.

-         Ну, вот это другó дело. Продолжай в том же духе.

Кирпич за кирпичом, я, «не тóропясь» и «не борзясь» складываю боров, а дед развлекает меня, рассказывая интересные случаи из своей жизни.

-        Раньше печники хитрые были. Договорятся с хозяином за одну цену печь сложить, а как работа к концу подойдет, говорят: «Надо бы доплатить за срочность». Хозяин, конечно, не хочет: «Как уговаривались, так и заплачу». Тут печники возьмут, да и заложат во внутреннюю часть трубы кувшин или бутыль с широким горлом. А как печь подсохнет, так и «завоет». Хозяин поругается-поругается и к печникам на поклон: «Что ж вы, сукины дети!.. Нате вам, только переделайте». Вот какие озорники были. Ты чувствуешь, как крыша-то разогревается? А время всего восьмой час.

                   Я знаю, что ни один кирпич, уложенный мной, дед не оставляет без внимания. Если он продолжает рассказывать что-нибудь – это хороший признак, это значит, что я работаю без брака.

-        Дед, расскажи еще про старину.

-        Да я уж все рассказал.

-        Ну, помнишь, тебя перебили, когда ты про Павла Артемьевича Чебурина рассказывал, как он в парфюмерной лавке работал.

-        Не в парфюмерной, а в магазине, где было много всяких духов и одеколонов. Ему тогда всего семнадцать лет было. В этот магазин частенько гимназистки заглядывали. А потом хозяину доложили, что от гимназисток стало что-то частенько духами пахнуть. Тут Павла Артемьевича с этой должности и выгнали. И стал он приказчиком у Овчинниковой… Закончил? Хорошо!.. Нет, дай-ка я вот здесь поправлю… Вот, теперь годится. Ну, давай все убирать, и иди чисть картошку на троих. Гость будет!

 

                   Теперь мы сидим на кухне. Я не спеша, старательно чищу картошку и слушаю рассказы деда о старине. Что-то было рассказано уже много раз, но я не прерываю его, жду, что заговорит он и о чем-то новом, еще не знакомом мне.

-        Раньше в реке столько рыбы было. Ужас! Мальчишкой, бывало, выдергаешь у лошади из хвоста несколько волосков, свяжешь их вместе и к матери булавку выпрашивать. Из булавки сделаешь крючок, из ветки поплавок, из дробинки грузило: вот и вся снасть, с ней на реку. И ведь наловишь! Если бы в то время современные снасти иметь!.. И вода в реке чистая была. У Шагина лодочка под оградой стояла дощаная. Так мы удивлялись, как только он на ней куда поедет, тут же за ним стая лещей идет. С угора это видно было. Почему они за его лодкой плавали, то ли приманивал он их чем? И так интересно – клином, как журавли летят. Лодки-то тогда всё больше долбленые были, а у него дощаная. На ней часто муку в мешках возили, вот я и думаю, что где-то мука за лодкой сыпалась, потому лещи ее и любили. Начистил уж? Ладно! Ну что? Замучил я тебя? То крест привези, то крышу крась, то боров чини, а ты, небось, уж во сне видишь, как на озере рыбачишь? Вот завтра собирайсь и валяй на рыбалку.

-         Обязательно пойду. Ну, а где же твой обещанный гость?

-         Едет!

-         А это, как определеил?

-         А, слышишь, как в трубе подвывает? Это и значит, что едет.

-        А может, мы там в борове того… чего не так сложили, и получилось у нас, как у тех печников?

-         Слушай, что говорю: как в трубе стихнет, так и гость постучится.

-         Ну и приметы у тебя!

-        А ты вспомни, когда у тебя батька в Москве умер, я тут же пошел к соседям и вам позвонил, спросил: «Юрий Алексеевич умер?» Вы мне – «да». «Десять минут назад?» «Да!»

-         Верно. Мы тогда очень удивились, как ты узнал?

-        А я в это время в избушке был в огороде. И вдруг снег по крыше, грозно так, съехал. Я понял: «Юрий Алексеевич умер»… Стой!!!  Слушай ка!… В трубе стихло!

-         Точно, все стихло.

-         Ну, дак иди встречай гостя. Во! Стучит! Пожалуйста-пожалуйста, заходите!

Дверь открывается и на пороге появляется Анатолий Щербаков из Затона.

-         Здорóво, дед! У, брательник, и ты здесь? А я пенсию себе оформил за выслугу лет.

-        Ба! Анатолий Александрович! Айда к столу! Дак тебе же, вроде еще шестидесяти нет?

-         Нет. А мне положено раньше, я речник.

На столе, как-то сами собой появляются старинная квадратная бутылка, рюмки, закуска.

-        Ну, что, брательник, всё записываешь дедовы истории? Мы все твои рассказы читали, даже газеты эти сохранили.

-         Я теперь с собой диктофон вожу, вот.

-         О, какая фиговина! И записывает сама?

-         Записывает. Может ты, Толь, чего расскажешь, про реку, про рыбалку, про охоту.

-         Про реку я сколь хошь расскажу, у меня вся жизнь с ней связана, я же капитан. Только жалко мне нашу Ветлугу до слез, река-то красивая! А что с ней сделали, это ужас! Четвертый год не можем проехать. Раньше: газоход сидел; баржа груженая; пароходы многопалубные ходили. В ярах была вода! А рыбы сколько было! А теперь – кошмар! У парохода-то плицы должны быть в воде. Я помню, что у газохода-колесника ширина плиц была 70 сантиметров, 4 метра длина, да в воде сидели на метр, ведь они ниже днища доставали. А водить старались так, чтобы под плицами еще не меньше метра воды оставалось. Река была водной за счет укрепления берегов. Размывать берега не давали, устанавливали каркасы – плетни. Как только Чебоксарскую ГЭС поставили, все плетни убрали. На старых лоцманских картах теперь только эти плетни увидишь. Они все там обозначены пунктирами синенькими. И, когда я был у путейцев в Красных Баках, они показали график, так оказалось, что за последние 4 года земснарядами Ветлугу спустили метров на пять. Ты представляешь, сколько воды с каждого яра слетело? А теперь, хоть река в ярах воду и тащит – не проедешь. Раньше такого не было, раньше за рекой следили. И правильно ты написал в “Ветлуге-реке», (читали, и книжка у нас есть), про яры-то, что названия каждому Ветлужскому яру не просто так  выдуманы. В каждом названии своя история.  Вот, взять хоть сторублевый яр. Ты знаешь, почему он так называется?

-        Нет.

-        И я не знаю, - улыбается дед, - будь любезен, расскажи.

-        Эх, дед! Буду любезен, слушайте! Давным давно, мужики в одной деревне украли гуся. Бригадой они где-то работали и гуся стянули. Хозяин подал в суд на всю бригаду. И они за одного гуся по суду заплатили сто рублей! На сто-то рублей в то время не одно стадо гусиное можно было купить. Вот, как они прогорели! А яр потом и назвали сторублевый.

         Катин яр есть. Был сенокос пониже города Ветлуги, где луга-то красивые. Там очень красиво, и покосы богатые. Дичи много, страсть! И она не боится! Гусей мы с Валей видели, так они не боятся совсем. Их там не меньше сотни летает, дичь непуганая. Так вот, там девчонку изнасиловали, она с этого яра и утопилась. В память о ней,  яр назвали Катин.

         Комаровский яр. Так комары там зажирают, ужас! Шерстневский яр есть, дак там шершни. А в чертовом вообще все время чертовщина какая-то происходит. Он вообще ненормальный яр. Там прижимное течение, в середине яра корабль вообще неуправляемый становиться. Ты представь: идет с баржой гружоный пароход, и неуправляемый! Представляешь?! Его же откидывает неизвестно куда! Глядишь, ты здесь, а через семь секунд у тебя нос, не сворачивая с курса, уже к берегу прижат.

Мошкинский яр есть, мошка там одолевает. А есть яр Орешки. Нет! Нету там никакого орешника, осины одни. Там просто очень зайцев много. А у зайца дерьмо, как у козы орешками. Выйдешь на берег, а там кругом эти орешки лежат. Зайцев там тьма пасется. Мы с Валентиной плавали, так к нам на плоты грузовые зайцы прыгали. Как только плот к берегу подплывает, так и прыгают. А у тебя, что, эта фиговина включена?

-        Да диктофон включен.

-        Я и гляжу, что крутится. Про что еще рассказать-то?

-         Расскажи, как плоты водил. Или что-нибудь смешное из капитанских историй.

-         Ладно. Мы ведь с женой, с Валей, долго на одном судне работали, и дочери иногда с нами были. Вот раз встретились в Сейме с другом, учились вместе. Не виделись 25 лет. Привели его на корабль с семьей, сидим отмечаем. Дети наши маленькие, ушли в ходовую рубку.  Слышим, дочь моя, как знающий водник, объясняет сынишке друга, что находится в рубке и для чего предназначено: «Вот это штурвал – им рулят;  это приборы они помогают корабль вести;  это сирена – ей сигнал дают;  это прожектор – им светят далеко; а это бинокль…» «А бинокль для чего?» Тут девчонка задумалась, видимо вспоминая, для чего бинокль нужен, и выдала: «А это папка девок на пляже разглядывает». Выдала с потрохами! Мы на носу сидели, так чуть не померли от смеха.

Вот другая смешная история. Идет БТ-7 с плотом. Капитан, значит, как положено по уставу, решил сделать учения, и из рубки объявляет: «Ребята! Водяная тревога!» А это значит, что корабль получил пробоину, начинаем спасаться. Все члены команды сразу в рубку за распоряжениями: чего делать, куда бежать… А один выскакивает на палубу: сигареты в шапку, спички в шапку, документы в шапку, шапку в целлофановый пакет, и прыг за борт! И поплыл к берегу. Пришлось бросать плот и ловить его. Теперь уж другая команда пошла: «Человек за бортом». Капитану-то с самого начала нужно было сказать: «Учебная тревога», а он сказал: «Водяная…».

У меня шутка была такая. Едем 9 мая, впереди меня плот тащат. Их же не обгонишь – река узкая. Грузовые плоты по три с половиной тыщи кубометров, а пароходик 150 сил. Чтобы водить на слабом судне такие составы, это надо мастером быть. Ох, какое мастерство нужно! Поэтому нас воспитывали годами. Значит, едем. Впереди сидит капитан Малков, ныне покойный. Классный капитан! Он впереди ведет, а я сзади. По рации связываемся все время, прошел ты криуль, сложный участок, или не прошел. Он говорит: «Толик! Я проплыл! Всё, с 9 мая тебя!» Время, действительно, ноль часов – девятое мая наступило. Я говорю: «Николаич! Тебя с праздником!» Он же военный человек, ты чего! Надо же поздравить, он же воевал. Он, значит, по рации мне начинает булькать: «Буль-буль-буль-буль., Тольк! Я пью!» Я говорю: «Ну, сейчас я тоже, подниму команду. Гляжу, участок ровный, у меня ничего сложного нет. Я по громкой связи: «Ребята! Плот оторвался!» У меня команда сразу выскакивает, спали же! и в рубку ко мне. А моторист Санька не прибежал. Команда прошла, значит секунды дороги, а что делать, ему, как опытному воднику и так понятно. Он быстро лодку на воду спустил, в лодку сиганул и  поплыл. Раз плот оторвало, надо догонять и прыгать на плот. Я прожектор разворачиваю (ночь, первый час), и по громкой: «Саньк, ты куда?» «Как куда? Плот-то оторвало!» Я прожектор повернул назад – плот на месте. Он мне кулаком…

Отличная была команда! Слаженная, тренированная. Иначе там нельзя было, в этих экстремальных условиях. Просто не выживешь. Там очень сложно было водить.

         Вот водили плоты. Плывешь с грузовым, а он, где-нибудь, тыщи под четыре. Здесь, в нижнем участке, такие плоты водят 800-сильные, 1000-сильные корабли. Плот-то 24, а то и 26 метров в ширину, да 3 метра 15 сантиметров глубиной, судоходная часть – тридцать. Плывешь – все нормально, если реку знаешь. А ничего не видно – туман. Плывешь в молоке, абсолютно в молоке! Если только вершины сосен видишь, так по этим соснам, зная район, пройдешь. А больше никак, потому что авария будет. Мало того, что можешь себя угробить, если такой плот на тебя наедет – утопишь всю команду в считанные секунды. Вот мы плывем, ведем грузовой плот за 400 километров вниз, то есть сюда в Затон. И нужно нам было, почему-то, срочно дойти до Воскресенска. Обычно мы ночью стараемся не ходить: прижмешь плот к берегу и спишь. Немного рассветет – снова в путь. Вот, значит, такие условия. Реку оба знаем, поплыли. Он говорит: "Ты не бойся, по рации постоянно будем связь держать".  Он на корме плота, я на носу, «на больных», которые тащат плот. Они у нас «больными» называются. Он мне говорит по рации:"Я тебя вижу, ты левее". Я сразу штурвал влево кручу. Я-то вообще ничего не вижу. Он мне снова: "А ты теперь еще левее!" Я думаю:"Куда уж крутить-то? У меня аж стрелка налево ушла полностью!" Еще покрутил левее... Короче я на больных развернулся и уперся в свой же плот. Повернул прожектор и говорю в микрофон: "Федорыч, здесь уже поставил кто-то плот!" Он мне отвечает: "Да ты чего, смеешься? Не может быть! Здесь же никого нет по участку, по судоходному распределению". И вдруг оба: "Батюшки!!!", - как захохотали, - "Да это же наш!". Умрешь!.

         Случай был такой, запутались в тумане, сложнейший участок. Засели. Река вроде рядом. Я говорю: "Ген! Плывем мы или нет?" "Не знаю, Ничего не видно!" Мотор работает. Полчаса прошло, я опять: "Генк! Плывем, или нет?" "Да не знаю я, совсем ничего не видно". В тумане-то прожектор бесполезен. Я говорю: "Значит, делаем так: бросаем «больные», прижимаем плот, чтобы аварии не наделать и ложимся спать". Ну, отдохнуть-то надо! Я же капитан, а он штурман, нам стоять по шесть часов. Команда пока подежурит, они потом отдохнут. И мы всю ночь плот, который сидел на мели, затаскивали еще дальше на мель. Потом, не восемь ли пароходов его назад с мели снимали.

         Ну, вот еще случай. Крутой поворот реки, сложнейший участок в верхах. А впереди плот застрял. На него засел еще один, на него третий. Я – четвертый. Эту кучу малу разбирали долго: лебедки, трактора, трелевочники, чего только там только не было. Но разобрали. Самое интересное, что 18-миллиметровый стальной трос, который выдерживает нагрузку в 1000 тонн, разрывался, как нитка от удара обыкновенным топором. Я по плоту бегал с плотницким топором и перерубал эти тросá: «тресь!» –половины нет; «тресь!» – весь перерубил.

-         Ты, ведь рыбак! Рассказал бы нам про рыбалку что, или про охоту! – вдруг произносит дед. После третьего стаканчика он начал, по его собственному выражению «носом поклевывать»,

-         А то, все одно и то же: "Плывет баржа", "Ведем плот", интересно, конечно, но, что-то, в сон клонит.

-        Можно и про охоту. Слушайте. Вот, плывет по Ветлуге баржа груженая. Осадка полная, над водой только тридцать сантиметров борта. И вдруг, реку переплывает медведь. Капитан говорит: "Сейчас мы его задавим и медвежатинкой полакомимся. Ну и направил баржу прямо на медведя. А тот, не будь дурак, за борт лапами зацепился, подтянулся и на палубу. Ну, тут уже, как в фильме "Полосатый рейс". Моторист в машинном отделении заперся, медведь туда поломился и отошел. Мотор шумит, ему не понравилось. Он в рубку полез. А чего, там двери-то со стеклами. Минут пятнадцать, он к капитану ломился. Тот за это время, если не поседел, то штаны-то точно обделал. А потом мишка спокойно ушел на корму, в воду прыгнул и к лесу поплыл. Вобщем, полакомились медвежатинкой… Дед, да ты спишь!

-         А! Что! Чего!… Я не сплю, я все слышу.

-         И про медведя слышал?

-         Про медведя? Нет, про медведя что-то не слышал.

-         Ты бы сам рассказал что, мы теперь про охоту заговорили. Ты ведь, поди, годов до шестидесяти охотился.

-         Не-ет! До пятидесяти пяти. Так ведь я все больше на уток, на зайцев, на лису. А про медведя только слышал,  как на него охотятся.

-         А есть ли они теперь в наших краях, медведи-то?

-         Полнó! Вон в газете писали. Две женщины контролеры по дороге ехали, ну линейный контроль их называют. У леса остановились, одна зашла в лес по своей надобности, а тут мужик-озорник сзади подкралсь, да и óбнял. А баба, видать, неробкая была, да и не слабая. Как дала ему локтем под дых: «Ах ты», - говорит, - «бесстыжий, еще шубу летом одел!» Повернулась, а перед ней медведь. Так пулей на дорогу выбежала… Да! В газете писали!

-         Ты бы про охоту рассказал.

-         На медведя? Ладно. Вот не так давно, (года три, что ли, тому) пошел я в гости, и расположились мы почему-то не в доме, а рядом на лавочке. Сидим, значит, разговариваем. Подходят соседи, подвиньтесь, пожалуйста, и мы с вам посидим. Я как сидел, так вбок-то задом и дернулся, а мне туда занозища здоровущая. Понятно, надо было бы не постесняться и сразу снять штаны, а я постеснялсь. Пока до дому доковылял, у меня уж трусы от крови намокли.

-         Дед, да ты про что рассказываешь?

-         Про медведя. Не перебивай и слушай! Дома перед зеркалом повертелся, и так, и эдак, а толку никакого. Занозищу эту вытащить не могу! Пришлось в больницу идти. В приемном покое говорю: так, мол, и так. Ладно. Приходит врач: «Пойдем, дед». Сделал укол, вырезал занозу и сказал, что придется мне еще пару раз прийти, а потом еще разок, чтобы швы снять. Зашивать, ведь, там пришлось.

-         А медведь-то где?

-         Что ты, какой нетерпеливый! Я тебя слушал, не перебивал. Сейчас и медведь будет. Стал, значит, я на перевязки ходить, а там охотник с перевязанной рукой, тоже на перевязки ходит. Разговорились. Оказалось, что интересная история с ним приключилась. Пошел он на медведя, три собаки с ним. Да неудачно, не вышел на зверя. И уже домой возвращался, до Ветлуги было недалёко, а потому он и нож уже в мешок убрал. И вдруг, собаки залаяли под корягу. Он ружье снял (двухстволку), вылезает медведь. Тот ему в голову «бах!», а медведь не упал, лапами передними за голову схватился, а на задних кружится. Во втором стволе еще патрон, надо добивать, а тут… из под коряги вылезает второй медведь. Охотник решил, что раненый медведь очень опасен и выстрелил в первого. Первый упал, а второй встал на задние лапы, подошел к охотнику и обнял его. Человек успел только руку в рот медведю сунуть и его за язык схватить. Тогда зверь хватку ослабил, даже отступать начал, тем более, что собаки его сзади здорово трепали. Но вдруг махнул лапой и пол плеча охотнику оторвал, а потом повернулся к собакам и с ними воевать начал. Раненый охотник еле-еле до дороги дополз, где его и подобрали. Когда он в больнице в себя пришел, рассказал все, то за убитым медведем людей послали. Приехали на то место, а там только кровь, да куски шкуры. Убитого медведя кто-то увез. А у охотника и лицензия, и договор на пушнину. Тот все по этому поводу сокрушался. Интересно, что из охотничьих собак, только одна, вся израненная, домой приковыляла. Сказали, что это редчайший случай, когда два медведя в одной берлоге находятся.

-         Вот это случай! А сам-то ты как охотился? Наверняка что-то запомнилось особо.

-         Было. Пошел я раз лисьи капканы проверять. Какое там! У каждого следы лисьи, а капканы пустые. Стал к полю выходить, батюшки! А лиса-то передо мной бежит. Я за ней. Она в поле, я в поле. Уж, и ружьишко приготовил. А лиса, как почувствовала, (расстояние между нами маленькое, стрелять могу), взяла и под сарайку у старой мельницы нырнула. Я мельницу обошел – сидит там хитрая. Я тогда на землю лег и под сарайку заглянул, ба! В трех метрах от меня лиса лежит. Ну, прицелился я и бахнул. И вдруг, из под мельницы выскакивают два зайца, а я и растерялся. Поднялся и думаю: «Лису-то я убил, а как же ее оттуда вытащить?» С одного края до нее всего метра полтора, а все равно не достанешь. Делать нечего, пошел в ближайшую деревню просить кочергу, уж кочергой-то лису и достал. А больше всего мне нравилось на глухарей и тетеревов охотиться. Зайцев стрелять тоже не всегда в охотку бывает. Шел я как-то по лесу за рекой, увидал зайца, ружье на него направил, а тот вскочил на пенек, ко мне повернулся и смотрит. Я вплотную к нему подошел, чуть не в лоб ему дуло сунул, а он смотрит. Плюнул я, ружьишко за спину и в ладоши захлопал. Тут только зайчишко опомнился и убежал. А, как ты зайчиху подстрелишь, а у нее в брюхе зайчата не родившиеся? Тебе хорошо будет? То-то! Охота, она тогда хороша, когда ты природу любишь, повадки зверя и птицы знаешь, на зорьке в шалашке посидишь, на тяге постоишь, да ни одного лишнего выстрела не сделаешь. Другой охотник идет, бывало, с охоты весь дичью обвешанный. А куда столько набил? Зачем? Нет, не люблю я зверей убивать, и не любил никогда. А птицу… Так ведь то охота, она охота и есть. Ежели, просто так, дак я и птицу-то убить не могу. Вон раньше кур держали, так им головы всегда Артемьевна рубила. Охота – другое дело! До последнего, пока ружье было, я все на уток ходил. Стреляешь, собака плавает – приносит. Вот эта охота мне нравилась. А ты, Анатолий Алексаныч, не охотишься?

-         Я рыбак, а не охотник. Правда, последнее время и здесь всю романтику уничтожили. Сетями ловят, да еще этой, электрической удочкой. Это не рыбалка, а промысел, да и не промысел вовсе, а браконьерство. Я и сам, конечно, могу «экранов» понаставить, но только когда не клюет, или когда некогда. Я, как и вы, настоящую рыбалку люблю. А ты, брательник, чего молчишь. Валяй, твоя очередь байки травить.

-         Да я уж все в рассказах «Рыбацкие байки» и «На щук» написал.

-         Читали. А все таки?

-         Был однажды нелепый случай. Собрались мы, как-то с Вадимом на рыбалку. Так, для удовольствия. Мы, так и говорили всегда: «Нам важна не рыба, а сам процесс…». Взяли удочки и спиннинг.  Лодку нам тогда на целый месяц отдал Пантелеев Иван Иванович, мы с нее и ловили. С вечера я все приготовил, червей накопал, в корзину картошку положил, хлеб, котелок и чайник в другую корзину уложил.  А, чтобы на озере меньше времени ушло на то, чтобы чай сделать и уху сварить, приготовил два пакета: в один положил заварку, а в другой соль, перец, лавровый лист. Решили мы ехать на Семейнище, дед всегда говорил, чтобы мы Старицу (Голубое) быстро проезжали, там, мол, рыбы нет. А мне ночью сон приснился, будто мы в старице столько рыбы наловили! Я даже место запомнил, где мы в моем сне лодку поставили. Говорю утром, «давай в Старице попробуем половить, вдруг сон в руку!» Вадим согласился. А как приехали, такой клев начался. Не успевали вытаскивать. И все сороги[3] крупные, штук шестьдесят натаскали, а потом, как отрубило. Всё! Не берет. Решили мы с дорожкой по озеру поездить. Только я леску с блесной за лодкой распустил – «Тяп!» Щука. Решили мы тогда, что сегодня в Семейнище вообще не поедем. Причалили к берегу, развели костер, поставили воду в котелке и в чайнике кипятить, а самим и готовить не охота. В такой азарт от ловли вошли. Я говорю: «Вадим, давай  я пойду половлю еще маленько, а ты, как вода закипит в чайнике бросишь заварку, а в котелок, как закипит – соль и специи. Вот они пакетики-то» Вадим нехотя согласился.  Через полчаса подъезжаю я к нашей стоянке, выхожу из лодки, а Вадим уж ест, даже меня не дождался. Я смотрю, не пойму. Почему-то бульон в ухе весь коричневый какой-то. «Что это с ухой-то?» спрашиваю. А он мне: «Видно вода здесь такая, но ничего, есть можно». «Что-то тут не то», - думаю. Вадим брезгливый до ужаса, а тут и воды непонятной не испугался. Налил я себе ухи в тарелку. Как хлебнул… Мать честная! Да ведь соли-то нисколько нет! Вадим пакеты перепутал. Был у нас лук с собой. Так мы, чтобы этот пресный вкус бессолевой ухи перебить, полный рот лука набивали, (есть-то хочется), да так всю уху и  с луком и съели. А потом налил я чаю странного цвета, сахарку положил, глотнул и выплюнул: Соль, перец, лаврушка, сахар. А чтобы, дуракам, из чайника маленько в котелок добавить. Это до нас и не дошло. Гляди ко, дед-то у нас спит.

-         Дед, а эту историю-то, хоть слышал?

-         Слышал. Я уж выспалсь. Вот интересно, случайно он пакеты перепутал, или нарочно, обидевшись за то, что ты его готовить заставил. Нет, друзья, не видал я за свою жизнь, чтобы рыбак или охотник жили хорошо. Это люди природу любящие, мечтатели, романтики. Из таких бизнатсмены не получаются. А потому в народе всегда говорили: «Ружье да уда – дело худо!» Так-то!

-         Такие уж мы, дед! Нас не переделать.

-         И я такой жо! За всю свою долгую жизнь не переделался. Потому и живем мы небогато.

-         Как это небогато? Вон сколько у нас всего! Река, озера, лес, небо, воздух-то какой! И всему этому богатству душа радуется! А богач, умеет ли так радоваться, так природой нашей любоваться? Любил бы он ее, не продавал бы за доллары. Хотя, может и кажется ему, что все он умеет и даже любит. А отними у него его деньги, и ему уж со-овсем не до природы.

-         Верно говоришь, брательник. Вот я – капитан, каждый день одно и то же перед глазами, река да река. Должна бы так надоесть, а не надоедает. Да разве красота может надоесть? Как уедешь куда, так назад тянет. Ездил я за границу отдыхать… Раз съездил, больше не поеду. Одного разу хватило. Зачем? У нас-то лучше! Отчего люди на теплые моря едут, или еще куда? Да оттого, что, либо красоты нашей никогда не видели, либо не понимают ее. А еще называют их новыми русскими. Какие же они тогда русские?

-         Обделённые они.

-         Мы же про богачей говорим, дед!

-         И я про них жо. Обделенные они. Им Господь богатства земного дал, а душевного нé дал. Жил здесь, в Воскресенске, один богач. Вроде и не занимался ничем, а деньги его были очень выгодно вложены. На проценты жил. Ничего не делал, на всём готовом…

-         Дед, это ты опять про старину, что ли?

-         Да, еще до революции было. А вложил он их в кайзеровский банк, в немецкий значит. Кайзер перед войной очень высокий процент дал. А как война-то в 1914-ом началась, все немецкие банки и закрылись. Так тот мужчина повесился. Вот, как богач к своим деньгам привязан. Но бывают и не такие богачи, бывают и жертвователи, вот, Беляев, например.

-         А что, дед, Беляев-то, наверно, сам любил по лесу с ружьишком пошататься?

-         Точно! Любил.

-         А ты говоришь «Ружье да уда»!…

-         Так он еще лет двадцать после революции в своих конюшнях жил очень бедно, сам и на охоту и на рыбалку...

-         Но ведь не повесился же из-за того, что все большевики отняли? Не бежал за границу, в Париж или в Америку.

-         Верно. Да, выходит, ружье да уда – не так уж и худо.

 

Давно я отметил одну интересную особенность ветлужских рыбаков. Отличаются они от других разительно. Отличаются не особыми чертами лица, это обычные русские люди; и, конечно, не какой-нибудь особой старинной одеждой, теперь и провинциальный рыбак может быть одет в импортный комбинезон, в двадцать первом веке живем. Но я узнáю этого хмурого, иногда даже грозного на первый взгляд, мужика из десятка таких же любителей рыбной ловли, стóит ему только начать увлеченно рассказывать какую-нибудь рыбацкую историю. Рассказ его звучит примерно так: «В Займище решил съездить. Выехал еще затемно, аккурат до восхода успел. А как якорь-от бросил, гляжу… Мать честная, красота-то какая! Солнце всходит, вода, как зеркало, а небо!… И потом, еще вот что... Там у берега земляника растет во-о какая! Прямо, как клубника в огороде! Я такой ни разу не видел.» Рассказ о пойманной рыбе последует позже, да и эпитетов, наподобие «во-о какая!», относящихся к пойманной рыбе, там не будет. За рыбой ехал, рыбу поймал. Дело обычное.

Вот какие стихи написал ветлужский поэт (и, конечно, рыбак) Николай Надежин:

 

«Обожая комфорты,

все спешат на курорты,

Будто теплое море райским чудом полно.

Приезжай на Кавказ ты,

приезжай на Босфор ты,

Если чуда не видишь – ты в глубинке родной.

 

Да, у теплого моря

хорошо, я не спорю.

Минеральную воду не заменишь речной.

Но у нас в Поветлужье

уверяю – не хуже.

Приезжайте, и вы согласитесь со мной.

 

А я еду к подруге

в Воскресенск на Ветлуге,

Мне родная сторонка роднее родной.

Мы вдвоем на досуге

обойдем всё в округе,

И для нас эта осень обернется весной.»

 

 

Влюблен ветлужанин в свой суровый край.  А влюбленный человек – счастливый человек.