О родителях и о себе.

(Автобиография)

продолжение

Именно в седьмом классе я стал решать задачи из задачника по геометрии просто так, для удовольствия. А когда нерешенных заданий там не осталось, перешел к задачнику за восьмой класс, а через год решил все задания из учебников и задачников за восьмой, девятый и десятый класс. Таких, увлеченных математикой ребят, в двух старших классах оказалось человек шесть. В школе появился математический кружок, занятия в котором проходили раз в неделю. Как мы ждали этих занятий! Самым радостным днем у меня в то время бывал день, когда появлялась задача, принесенная кем-то из кружковцев, которую я не мог решить, это был настоящий подарок. Я приходил домой, «обкладывался» математическими учебниками, изучал теорию, а затем приступал к решению. Когда удавалось решить задачу, я приступал к поиску более короткого решения, а затем красивого решения. Мне казалось, что в математике звучит музыка, и эта музыка должна быть только прекрасной. Некоторые доказательства теорем в школьных учебниках, казались нам (кружковцам) «корявыми», некрасивыми, и мы находили свои - более короткие, простые, красивые.

Помню кружковца по фамилии Яковлев, учился он в параллельном классе. Это был, пожалуй, лучший ученик нашей школы. Отец его работал преподавателем в ВУЗе и часто предлагал нашему кружку разные заковыристые задачки. Но однажды Яковлев принес очередную задачу и заявил, что первому решившему ее, предлагает десять рублей. Позже оказалось, что отец обещал ему 25 рублей за решение, но справиться с задачей не получалось. Это было задание, предлагавшееся когда-то на олимпиаде мехмата МГУ. Никому из кружковцев, в том числе и нашему школьному преподавателю математики Надежде Васильевне, решить яковлевскую задачу с ходу не удалось. Лишь через две недели мы нашли решение. Какие счастливые были эти две недели!

А сколько раз я пытался доказать знаменитую теорему Фермá! Алгебра, геометрия, стереометрия, тригонометрия были для меня самыми радостными уроками в школе.

А еще мне нравилась физика. И не случайно. Ведь, то, что преподавали на уроках в нашей школе, я уже многократно слышал в школе маминой. Я и здесь поступил проверенным способом: прочитал с удовольствием трехтомник элементарной физики Г.С.Ландсберга, для развлечения стал решать задачи из задачников В.С.Волькенштейна и В.П.Демковича.

Не сложились отношения с преподавателем русского языка и литературы. Причиной тому были школьные сочинения. За такие самостоятельные работы ставили двойную оценку: одну – за русский язык; другую – за литературу. Моей оценкой всегда была 5/2. Писал я грамотно, а вот, что касается литературы… У меня не только всегда было свое, особое мнение о том или ином литературном персонаже, я мог аргументировать его, доказывать свою правоту и даже склонить на свою сторону бóльшую часть класса. Поэтому для устного ответа на уроках литературы меня никогда не вызывали, а двойная оценка «5/2» превратилась в вечную «тройку».

Каждая школа в районе имела свой неофициальный рейтинг. Одной из лучших считалась именно та, где преподавала мама. До 70% ее выпускников поступали в высшие учебные заведения. В моей школе процент этот был не просто многократно меньше, но даже ниже среднего по району. Мама настояла, чтобы последние два года я учился в ее школе. Но учился я там только 5 дней.

С большой неохотой забирал я документы из старой школы. Сожалел о моем уходе и директор, для которого главной дисциплиной аттестата учащегося всегда было поведение, а по поведению мне почему-то ставили высшую оценку – «примерное».

Многих маминых коллег, ее друзей, я давно знал, был с ними в добрых отношениях, иногда даже бывал вместе с мамой у них дома. Всё это накладывало особый отпечаток на учебу у них. Теперь я не мог посредственно относиться к таким предметам, как история, зоология, география, химия, требовалось обязательно хорошо зарекомендовать себя на уроках русского языка и литературы, чтобы не возникло старых проблем. А мама предупредила меня, что будет умышленно занижать мне оценки на своих уроках, чтобы ребята не сочли меня "любимчиком". Я был с ней согласен. Но в первый же день учебы на новом месте у меня возникло подозрение, что другие учителя завышают мне оценки. На второй и третий день мои предположения превратились в уверенность. И, хотя новые одноклассники приняли меня очень хорошо, (мне даже нашлось место в сборной команде девятых классов по футболу), я понял, что такие добрые отношения с ребятами будут у меня не долго. И я настоял на возвращении в свою "плохую" школу.

Директор маминой школы, Стапан Акимович Акимов, заслуженный учитель России, очень интеллигентный старичок, не хотел меня отпускать, долго уговаривал, приводил какие-то аргументы. У меня даже появились сомнения: "Верно ли я поступаю?". Но я все-таки ушел.

Директор моей школы, Денис Сергеевич Морозов, полковник в отставке, бывший военный летчик, с радостью принял меня обратно, даже сам проводил в класс прямо в середине урока. Это был урок физкультуры: в спортивном зале два класса, выстроившись цепью, бегали по кругу. Не прекращая бега, один из ребят, Ленька Котицын, крикнул: "Сержри! Ты к нам насовсем, или так, зашел просто?" "Насовсем!" – ответил я, и два класса крикнули "Ура!". Сомнений в том, что решение мной было принято верное, у меня больше не было.

Ребята любили меня, а об учителях этого сказать нельзя. Быть может, тут имел место и тот факт, что в школьном театре я иногда играл роли наших преподавателей. Учителя приходили на представления театра, от души смеялись, вытирая слезы, аплодировали, но только до тех пор, пока не видели на сцене "себя". А учителя в нашей школе были особенные. Педагогическое образование имели лишь немногие из них. Видимо, в связи с тем, что директор школы был отставным военным, и порядки в школе были установлены военные, а большинство преподавателей было мужчинами преклонного возраста, тоже военными в отставке.

Занятия в школе начинались в восемь часов тридцать минут. Каждое утро, начиная с восьми часов, ровно двадцать девять минут директор лично стоял у входа в школу и проверял чистоту рук, ушей, наличие всех пуговиц на школьной форме учащихся, и самое главное, безукоризненную чистоту обуви. Ровно в восемь двадцать девять двери школы закрывались, и открывались вновь только после пятого урока. Никто из опоздавших не мог до окончания пятого урока попасть в школу.

На двух больших переменах мы очень любили играть на школьном дворе в минифутбол, но для этого нам приходилось выпрыгивать из окон первого этажа, предварительно договорившись с «группой прикрытия», которая должна была за минуту до звонка на урок открыть в каком-нибудь классе первого этажа окно. «Группу прикрытия» вычисляли вредные нянечки-уборщицы, и, по указанию директора, пытались в конце перемены всячески препятствовать проникновению в школу футболистов. Однажды зимой, когда после очередного матча на большой перемене, я пытался забраться с улицы на подоконник, уборщица просто выбросила меня раздетого на мороз, закрыв передо мной окно. Чтобы не замерзнуть, мне пришлось до пятого урока просидеть в подъезде ближайшего дома, благо тогда никаких шифровых или электронных замков на подъезды не устанавливали.

Почти каждый наш преподаватель-мужчина был пенсионером, и в школе работал не по призванию, а ради приработка. Но, не смотря на отсутствие педагогического образования, каждый по-своему любил свой предмет, старался сделать свои уроки интересными для нас. А еще, каждый имел какую-нибудь индивидуальную особенность характера или увлеченность. Конечно, мы знали об этом, порой даже использовали это знание в своих корыстных целях.

Так, историк, Иван Григорьевич, высокий, грузный мужчина, всегда начинал урок по всем правилам, обращаясь к нам на «Вы»: «Здравствуйте! Садитесь! Дежурный, доска вытерта недостаточно хорошо, делаю Вам замечание. Доложите об отсутствующих! Сейчас приступим к проверке домашнего задания, а затем разберем новую тему…» Говорил Иван Григорьевич громко, слова произносил очень четко, взгляд имел прямой, можно сказать, «сверлящий» собеседника. Но была у этого человека одна увлеченность, которой он отдавал своё свободное время: он, как заядлый коллекционер, собирал всё, что касалось жизни Бонапарта Наполеона, и мог говорить на эту тему бесконечно.

«Итак, если все ясно по прошлой теме, начнём опрос…» - произносил Иван Григорьевич, и тут же, такое случалось довольно часто, кто-то из учеников, (иногда это был я), задавал вопрос: «На прошлом занятии Вы говорили, о предположении, что Наполеон совершил побег из своего заточения на острове святой Елены…» Эти слова производили на историка эффект электрошока. Он вздрагивал, расстегивал пиджак, и начинал говорить самозабвенно, глядя в никуда: «Верно! Возможно, что он даже был застрелен солдатом охраны, однако…» Теперь время для учителя не существовало, он говорил все 45 минут урока только про Наполеона, а когда звенел звонок, то, встрепенувшись, быстро произносил знакомую фразу: «Следующий параграф – дома, самостоятельно».

Преподаватель черчения, Иван Никифорович, имел рост около двух метров, и, при этом был очень толстым. Казалось, что живот его выступает вперед на метр. Звали мы его за глаза – Никифор. Классный поэт, Валька Минин, написал стихи о нем, начинались они словами: «Вот Никифор в класс вошел – пол прогнулся, вниз ушел». Говорят, что судьба посмеялась над Иваном Никифоровичем, когда-то он был прекрасным художником, но почти полностью потерял зрение. Он носил двое очков, одевая их одни поверх других, ходил по школьному коридору очень медленно, выставив вперед длинную указку, словно прокладывал ей себе дорогу в кишащем потоке школьников. Когда в дверь просовывалась эта указка, мы кричали: «Идет!», а когда появлялся живот, кричали: «Пришел». Все попытки заставить этого преподавателя начать урок вместе со звонком, оканчивались неудачей. Войдя в класс, этот исполин ощупывал стол, стул, а затем произносил: «Встать! Я пришёл!» «Иван Никифорович!» - кричали мы, - «еще звонка не было!» На что Никифор гневно заявлял: «А мне плювать на звонок! Я дороже звонка!» Двойки он никогда не ставил, даже последний лоботряс получал у него «условную» тройку.

Кабинет географии в нашей школе был уникальным. Стены его украшали многочисленные дипломы и грамоты, место преподавателя имело сложный пульт управления несколькими киноаппаратами и электрифицированными географическими картами. А сам преподаватель, восьмидесятилетний старичок, Николай Архипович Самойленко, был, видимо, человеком с очень интересной судьбой, но, с годами превратившийся в обыкновенного трепача, в рассказах которого о своем героическом прошлом, отличить быль от выдумки не представлялось возможным. На уроках он говорил без перерыва, но говорил ни о чем: «Тема урока "Северная Америка". В Северной Америке есть водопад. А в Африке тоже есть водопад, смотрели в "Новостях", как одна баба с него в бочке прыгнула, нос себе расквасила, но живая осталась». «Я вам принес грамоту показать, которую мне вручил сам Иосиф Виссарионович за то, что я вальс написал, который ему понравился». Грамоту передавали с парты на парту, в ней были даже ноты и подпись Сталина. «Пошел я на фронте в разведку. Граната мне под ноги упала. Взрыв! Всех, кто рядом был, убило, а мне ни царапины». «Был я в загранпоездке в Болгарии. Иду по улице, а постовой кричит: "Позор! Позор!!!" Я уж думал, что у меня штаны расстегнуты. А оказалось, что "Позор!" по-болгарски "Внимание!" Иду дальше, смотрю – магазин, а на нем надпись "Смерть мужчинам". Даже заходить страшно. Ну, все-таки зашел, а там все для женщин. Тут-то я и понял: муж с женой придут в магазин, жена говорит: "Купи то, купи это…" А карман-то не бездонный, вот почему "Смерть мужчинам"». Такие, никак не связанные между собой одной темой, фразы сыпались из географа все 45 минут урока. Он должен был преподавать нам и астрономию, но этот урок за все время обучения был у нас раза четыре, а разговоры на нем сводились лишь к научной фантастике.

Оценки Николай Архипович ставил хитро, он листал классный журнал, изучая рейтинг учащихся, и выставлял их согласно нему. Видимо смотрел географ исключительно на оценки по гуманитарным дисциплинам, а потому ни больше, ни меньше «тройки» я у него не получал.

Некоторые параграфы из учебника по географии казались мне интересными, а, если меня что-то интересовало, я всегда искал дополнительную информацию. Такой, заинтересовавшей меня темой, оказалась «Полезные ископаемые Урала». Несколько дней я готовился к этому уроку, читая в школьной библиотеке литературу экономической географии Урала, а на уроке сам попросился отвечать. Я рассказал наизусть параграф учебника, а затем стал увлеченно пересказывать то, что мне удалось узнать в библиотеке. Николай Архипович слушал меня, не перебивая, и все время листая классный журнал, а когда я закончил, спросил: «Это у тебя родители геологи?». «Нет!» - ответил я, - «Это у Валеры Калиты». (Валерка по всем предметам имел четверки и пятерки). «Все правильно!» - сказал географ, и поставил мне обидную «тройку».

Мне очень хотелось получить по географии «пятерку», и такая возможность вскоре представилась. «Пятерка» была заранее обещана Николаем Архиповичем тому, кто согласиться участвовать в районной олимпиаде по географии. Результат его не интересовал, требовалось лишь участие. Я согласился.

Вряд ли я смог бы объяснить, зачем мне вдруг захотелось обязательно получить пятерку по географии. Но в назначенный день я приехал в школу №82, где проводилась олимпиада. Каждому участнику был дан конверт, в котором указывалась лишь одна географическая координата (широта или долгота), а задание было удивительно простым: нужно было, не пользуясь географической картой, перечислить океаны, моря, страны, через которые она проходит, рассказать как можно больше о рельефе местности, климате, полезных ископаемых. Такую игру я сам когда-то придумал для себя. В моем конверте оказался листок с надписью «138 градусов восточной долготы». Я представил, что кручу ковровский глобус, который резко останавливается от тычка моего пальца в его верхнюю часть, то есть в северное полушарие, где-то у 140-го меридиана. Я живо представил себе, что проходит он через Сахалин, Японию, Океанию, Австралию. Мысленно совершая путешествие по этой линии от Северного до Южного полюса, я красочно описал все, что помнил.

Николай Архипович свое слово сдержал: на следующий день в классном журнале и в моем дневнике появилась желанная «пятерка». Результаты олимпиады и оценка моего задания меня мало интересовали. Но через неделю выяснилось, что моя работа заняла призовое место. Теперь от нашей школы нужно было послать кого-то на городскую олимпиаду. Перед географом стоял непростой выбор. Он долго листал классный журнал, рассматривая мои оценки по гуманитарным дисциплинам, и, в конце концов, сказал: «Седов, ты на городскую олимпиаду не поедешь! Давайте пошлем Калиту!» Я ни сколько не возражал, ведь городская олимпиада должна была проходить в воскресенье, а мне было жалко своего свободного времени.

Это была моя единственная «пятерка» по географии, за полугодие и за год географ все равно поставил мне «тройку».

Преподаватель труда, (столярного, слесарного и токарного дела), Анатолий Павлович, был героем Гражданской войны. Говорили, что воевал он в кавалерии вместе с Буденным. Это был очень добрый, старательный человек. Он невероятно стеснялся одного своего недостатка: если Анатолий Павлович начинал волноваться, то не мог говорить без матерных слов. Ребята иногда нарочно старались вывести его из себя, так как знали, если Анатолий Павлович произнесет хоть одно ругательное слово, то сразу поставит всему классу в журнал «четверки» и, закончив урок, отпустит всех домой, ведь урок труда у нас всегда был последним.

Вскоре, правда, для старшеклассников в школе был введен новый предмет – автодело, появились и два автомобиля, и новые преподаватели – мужчины. Уроки проводились по теории устройства автомобиля, по правилам дорожного движения, и по вождению автомобиля. Для проведения практических занятий, учащихся по очереди снимали с уроков. Я всегда старался сделать так, чтобы вождение автомобиля не совпало у меня с уроками физики и математики.

Но образование мое получалось односторонним. Я любил точные науки, а гуманитарные считал для себя лишними.

Когда я впервые открыл учебник по обществоведению, то вдруг понял, что категорически не согласен с некоторыми положениями марксистко-ленинской философии. Я опрометчиво заявил преподавателю, Нине Александровне, которая была еще завучем старших классов и секретарем партийной организации школы, что не могу согласиться с данным там определением сознания: "Сознание – это свойство высокоорганизованной материи человеческого мозга отображать внешний мир в духовных образах". Я был категорически против слов "человеческого мозга". Нельзя сказать, что в то время я верил в Бога, в существование ангелов, бесов, но в том, что сознание может быть и в иных формах, я верил. Мои идеалы, умноженные на юношеский максимализм и амбиции, сделали меня в глазах директора и завуча кандидатом в диссиденты.

Гром грянул, когда учительница по обществоведению, попросила нас принести на урок свою любимую книгу. Я принес книгу Кнута Гамсуна из библиотеки прадеда. Уезжая в конце августа из деревни, я часто, с разрешения деда, брал старые, изданные до революции, книги в Москву, а в июне возвращал их. Книгу, в которой были два романа Гамсуна "Пан" и "Виктория", у меня отобрали, сказали, что, скорее всего меня теперь исключат из школы, а у моих родителей будут большие проблемы. Мне заявили, что я принес в школу "антисоветскую пропаганду", а я никак не мог понять, какая антисоветская пропаганда издавалась до 1917 года. Тогда директор с завучем отвели меня в школьную библиотеку, дали том советской энциклопедии и заставили прочесть вслух: "Гамсун Кнут – фашистский норвежский реакционный писатель. Его романы полны антисоветизма". Родителей вызвали в школу, а меня, "отстранив от уроков", отправили домой. Невеселым пришел я домой, взял по привычке "Комсомольскую правду" из почтового ящика, открыл, и… снова побежал в школу. В газете были опубликованы письма А.М.Горького. Горький писал Гамсуну: "Вы величайший писатель мира! Вы показываете жизнь простого трудового человека. Особенно прекрасны Ваши романы "Пан" и "Виктория". Горький спас меня. Произошел этот случай в 1972-ом году. А в 1973-ем я успешно закончил десятилетку.

Когда пришло время поступать в ВУЗ, я некоторое время сомневался, какому из них отдать предпочтение. Вариантов было два: МГУ (здесь нужно было выбирать факультет: либо «мехмат», либо «прикладная математика»), или МАИ (тут все было ясно -  факультет «самолето- вертолетостроение»). И все-таки, я выбрал авиацию. Два года учился на факультете "Самолето- вертолетостроение". За это время освоил предмет "Теория пилотажа", и, хоть сдавал его на земле, но в кабине настоящего МИГа-23, и сдал на «отлично». Занимался в парашютном клубе, мечтал об аэроклубе, очень хотел подняться в воздух за штурвалом ЯК-18. Медицинская комиссия признала меня годным к занятиям в аэроклубе, появилась возможность начать заниматься там сразу после первой сессии, но школьный товарищ – Ленька Котицин, тоже поступивший в МАИ, и мечтавший о небе, не достиг к тому времени восемнадцатилетнего возраста, и потому не мог быть принят в аэроклуб. Он-то и упросил меня позаниматься пока вместе в парашютном клубе, куда принимали с 17-ти лет.

Учиться на первых курсах института всегда трудно. Были предметы, которые давались мне особо тяжело, например «черчение» и «история КПСС». Конечно, наш школьный учитель по черчению Иван Никифорович не смог дать нам даже элементарных знаний, не смог научить даже начальным навыкам, а сейчас приходилось каждую неделю сдавать новый лист ватмана со сложными графическими построениями, разрезами, сечениями, проекциями. Я старался, чертил дома ночами, но все равно чувствовал, что не успеваю выполнить все работы к началу сессии.

Историю я не любил со школы. Возможно, что такая нелюбовь появилась лишь в старших классах, когда уроки по этому предмету вел уже не наполеоновед Иван Григорьевич, а фанатичная коммунистка Нина Александровна, для которой членство в КПСС было главным смыслом жизни, именно она пыталась выгнать меня из школы за книгу Кнута Гамсуна. Конечно, я понимал, что нелюбовь к преподавателю нельзя переносить на преподаваемую им дисциплину, но мне почему-то было скучно изучать материалы съездов, или разбираться в работах В.И.Ленина. Я никак не мог понять, почему эти знания так необходимы авиационному инженеру.

А самым желанным предметом был «математический анализ». Особенно нравилось мне брать какие-нибудь заковыристые интегралы. Огромную книгу по основам математического анализа, автором которой были сразу несколько человек, студенты прозвали кирпичом. Одна из авторов «кирпича» читала у нас лекции, а семинары вел мужчина лет сорока по фамилии Тарлаковский. С ним у меня возник долгий спор-соревнование: он утверждал, что есть интегралы, берущиеся только определенным способом. Я доказывал обратное. Доказывал на практике: раскладывал выражение на более простые многочлены, а затем интегрировал, заставляя признать Тарлаковского поражение в споре. А когда преподаватель узнал, что я решил все полторы тысячи заданий из выданного нам в библиотеке на 4 семестра задачника Демидович, то процедил сквозь зубы: «Ну, ладно…» На следующем семинаре была дана контрольная работа на взятие интегралов методом неопределенных коэффициентов. До этого мне удавалось взять любой интеграл, избегая этого сложного параметрического способа. Тарлаковский написал на доске задание контрольной и добавил: «А для Седова у меня есть пять  особых заданий. Пусть попробует взять эти интегралы своим способом». Передо мной оказался лист бумаги. Я с радостью бросился в бой, но все мои попытки справиться с заданием разбивались о неприступную стену. Время контрольной закончилось, а я впервые не смог выполнить ни одного задания. Это было полное поражение в интеллектуальной битве с Тарлаковским. На следующий семинар я принес решение всех пяти заданий методом неопределенных коэффициентов. Преподаватель же зачитывал оценки за контрольную, неудивительно, что моя работа была оценена на «двойку». «Что скажете?» - спросил меня Тарлаковский. «Подписываю капитуляцию» - ответил я, и протянул ему листок с решениями заданий методом неопределенных коэффициентов. Тарлаковский взглянул на листок, исправил мою «двойку» на «пятерку», и, улыбаясь, произнес: «Капитуляция принимается». После этого случая я больше никогда не спорил с преподавателями.

В 1974 году состоялась одна экскурсионная поездка, которая, думаю, изменила мою судьбу. Это была поездка в музей авиации в городе Монино. Нашу группу, около двадцати студентов, сопровождали человек пять «сотрудников музея», а саму экскурсию вел заслуженный летчик-испытатель, герой Советского Союза. Экскурсия была не совсем обычной. Нам разрешалось побывать в тех «закрытых» уголках музея, куда обычным посетителям вход запрещен. Особый интерес представляли самолеты, располагавшиеся в ангарах. Перед тем, как войти в очередной ангар, нам предлагали сдать фотоаппараты, а затем, после осмотра самолетов с комментариями экскурсовода, просили обратить внимание на какие-то агрегаты, представляющие особую секретность. О них рассказывали «сотрудники музея».

Видимо, заметив мои восторженные глаза, наш экскурсовод выделил меня из группы студентов, он несколько раз подходил ко мне в тот момент, когда под водительством «сотрудников» группа направлялась в очередной ангар, и шептал на ухо: «Задержись на минуту!» А когда мы оставались одни, спрашивал: «Хочешь посидеть в кабине?» После чего, я поднимался по трапу и оказывался в кабине современного чуда техники, а экскурсовод стоял рядом на ступенях трапа и объяснял назначение некоторых приборов. Не знаю, почему именно я так ему понравился.

Когда мы вдвоем, преодолев довольно высокую лестницу, оказались в кабине бомбардировщика, экскурсовод вдруг спросил: «Теперь ты расскажи о приборах и о том, что видишь здесь необычного». К собственному удивлению, я нашел на панели все приборы, какие успел узнать, а необычным мне показался штурвал, имевший кнопки под каждый палец, да еще с двумя степенями свободы. «Это для дозаправки в воздухе?» - спросил я. Экскурсовод хмыкнул и больше не сказал ни слова. Мы выбрались из кабины, догнали основную группу и потеряли друг друга из виду. Больше этого человека я никогда не встречал.

А через несколько дней, меня и еще нескольких студентов из разных групп, большинство из которых оказались членами парашютного клуба, пригласили в административный корпус для серьезного разговора. Нам сказали, что на базе нашего факультета создается новая экспериментальная группа, которая будет учиться по необычной программе. Прозвучало и то, что заработная плата инженера, получившего эту специальность, будет гораздо выше, а согласившимся перейти в эту экспериментальную группу студентам будет повышена на 15 рублей стипендия. Я согласился.

Обучение действительно изменилось. Появились новые предметы. Оказалось, что в эту немногочисленную группу собрали лишь тех, кто в школе изучал немецкий или французский язык. Теперь мы стали «с нуля», по несколько часов в неделю, усиленно заниматься английским. Каждые два-три дня нам демонстрировали фильмы об авиации мира. Тогда я впервые познакомился с киножурналами авиационной хроники. По два часа в неделю мы занимались рисованием, но необычным рисованием. Занятия эти проводились в ангарах. Сначала нам показывали самолеты, а затем предлагали по памяти изобразить их. При чем, нужно было постараться заметить в каждом из них что-то необычное, и особо тщательно зарисовать именно этот необычный агрегат, указав его размеры. После этого мы сдавали работы, а потом снова рисовали самолеты, и опять сдавали свои рисунки. Мне казалось, что рисую я плохо, но преподаватель почему-то был доволен моими каракулями. Появился у нас и предмет «пилотаж». Отрабатывали мы его на тренажерах. В то время электронных тренажеров еще не существовало. Мы по очереди получали от преподавателя задание на рулежку, взлет, выполнение разворотов и фигур пилотажа. Сначала нужно было рассказать словами о всех предстоящих действиях подробно, что и как будем делать. И только потом располагались в кресле пилота, и, по команде, преподавателя раздававшейся теперь из шлемофона, начинали выполнять задание. Не смотря на то, что занятия проходили в ангаре, из кабины тренажера многие из нас вылезали насквозь мокрыми от пота.

Когда я рассказал отцу об изменениях в учебном процессе, он погрустнел, а затем предложил: «Перешел бы ты лучше к своему Леньке Котицину на радиофакультет, а то ведь, проведешь, пожалуй, часть жизни в тюрьме какой-нибудь кап. страны». Было совершенно понятно, что имел в виду отец. Я тогда серьезно задумался над его словами. Попробовал по-другому взглянуть на то, что происходило в институте. И размышления мои были не веселыми. Я не делал попыток уйти из группы, или поменять факультет, но энтузиазм, с которым я начал обучение, у меня поутих. А вскоре мне пришлось и вовсе прекратить обучение на факультете самолетостроения, и произошло это не по моей воле.

Я слишком много взял на себя: и учеба, и парашютный клуб, и, как-то сами собой вдруг начавшиеся частые молодежные вечеринки с употреблением спиртного, танцами, девушками. Я начал курить, на свою повышенную стипендию купил модный пиджак и джинсы. Домой стал приходить поздно, времени для черчения оставалось все меньше. В результате, из-за несданных работ, меня просто не допустили до сессии. Запоздалые попытки наверстать упущенное не имели желанного эффекта. Итог был печален: меня просто отчислили со второго курса за академическую неуспеваемость.

Теперь предстояла двухгодичная служба в армии. Друг детства Валерка Гришин уже служил в Эстонии, мы переписывались с ним. Сергей Медведев имел небольшую отсрочку, так как учился в ПТУ на автослесаря, но в скором времени тоже должен был оказаться в рядах советской армии. Призвать меня должны были осенью, а приказ об отчислении из ВУЗа появился в августе. Нужно было устраиваться на работу. Отец предложил мне три варианта работы. Первый предполагал труд в рядах московской милиции, в этом случае можно было бы избежать службы в армии, но его я отверг сразу. Второй, весьма высокооплачиваемый, был связан с работой испытателем авиационной радиоаппаратуры, он предполагал полеты и возможные прыжки с парашютом. Я очень заинтересовался этим предложением, но мама была категорически против. Последним предложением отца была работа простым рабочим, слесарем, но в элитном подразделении опытного производства одного НИИ, где слесарь являлся настоящим ювелиром, а точность работ определялась микронами. Я понимал, что занятия слесаря механо-сборочных работ более разнообразны и интересны, чем у рабочего станочника, тем более – у слесаря опытного производства. И вот, в сентябре 1975 года я поступил на работу в радиотехнический институт академии наук СССР в должности ученика слесаря механо-сборочных работ.

Помню свой первый рабочий день. Светлый слесарный цех удивил меня своей чистотой. Бригадир, Валерий Николаевич Галкин, представил меня членам бригады, попросил очень коротко рассказать о себе, а затем скомандовал: «Начинаем работать!» Мне было определено рабочее место, а в качестве первого опыта работы предложено снимать заусенцы с каких-то отштампованных деталей. Работа эта была не трудной, но утомляла своей монотонностью. Я терпеливо работал целый день. Наконец бригадир снова собрал бригаду и сказал: «Производительность у новенького низкая, но паренек усидчивый. Думаю, толк будет». Я тогда спросил: «А что это я делал? Для чего эти детали?» На добродушных лицах моих новых коллег тут же появилось разочарование. «Любопытный!» - сказал бригадир, - «Может, и не будет никакого толка». С тех пор я запомнил одно из негласных правил работы в закрытом НИИ: рабочий не должен знать и интересоваться, какую именно работу он выполняет. Достаточно понимания того, что его работа служит повышению обороноспособности страны.

Оказалось, что в конце рабочего дня каждый член бригады должен был тщательно убирать свое рабочее место, чистить и смазывать инструмент, а самый младший по званию (ученик), еще и закрепленные за бригадой станки. Проверял качество уборки мастер. Если он проводил по столешнице верстака или плите станка белой салфеткой, то поверхность ее должна была остаться идеально чистой. В противном случае взыскание и уменьшение процента премии могла получить вся бригада. Мне очень не нравилось убираться, но пришлось привыкнуть.

Не смотря на то, что производство считалось опытным, иногда приходилось изготавливать очень большие партии мелких деталей, порой число их доходило до семидесяти тысяч штук. Для того чтобы просверлить в каждой детали по три отверстия, нарезать в них резьбу, уходили месяцы. Но мне стала нравиться монотонная работа, она не отвлекала мой мозг от размышлений. Руки выполняли работу автоматически. А разум был свободен. Дорога от дома до работы занимала около часа, а в дороге я всегда читал книги. Два часа чтения в день! Да еще свободное время на обдумывание прочитанного – это здорово! Сколько книг я прочитал за время работы в РТИ!

Кроме того, сверлильные и резьбонарезные станки стояли в метре друг от друга, а потому, то слева, то справа мог оказаться такой же слесарь, с которым можно было разговаривать во время работы на самые разные темы. Возможность общения весьма скрашивала рабочие будни.

Администрация радиотехнического института уделяла очень серьезное внимание повышению квалификации своих сотрудников, а в особенности молодых рабочих. Для нас, учеников, дважды в неделю проводили четырехчасовые теоретические занятия в учебной аудитории Изучали мы основы металловедения, делали тригонометрические расчеты деформации металла при холодной обработке, правила заточки инструмента для разных марок стали и других металлов и сплавов, теорию сварных работ и пайки, методы горячей обработки металла и возможности насыщения его поверхностного слоя азотом, углеродом и пр. Без этих знаний невозможно было получить разряд слесаря.

За несколько дней до моего призыва в армию, институт оформил «бронь» на нескольких молодых сотрудников. Мне посчастливилось попасть в их число. А вскоре, сдав экзамен тарифно-квалификационной комиссии, я получил первый разряд слесаря механо-сборочных работ. Я очень серьезно осваивал профессию, постигал секреты специальности. Второй и третий разряд мне присвоили за победы, одержанные в конкурсах профессионального мастерства.

Иногда случалось так, что после обработки заготовки на гибочном станке, размеры детали не соответствовали указанным в чертеже. Тогда я доставал таблицы Брадиса, всегда хранившиеся в тумбочке верстака, и делал свой тригонометрический расчет размеров заготовки. Если рассчитанный мной размер не совпадал с указанным в технологии, я шел в технологическое бюро цеха и указывал технологам на ошибку. В институте было правило, если рабочий обнаруживал ошибку технолога, то 10 рублей из зарплаты технолога вычитались и их прибавляли к зарплате рабочего. Сколько червонцев мне удалось отобрать у технологов! Как они меня боялись! Однако, ошибки делать прекратили. Говорили, что, вставляя в формулу значение синуса или тангенса, они теперь указывали четыре знака после запятой, чтобы Седов не придрался.

Пробовал я увеличить свою невысокую заработную плату и за счет рационализаторских предложений. В этом деле меня долго преследовали неудачи. Однажды я обратил внимание на то, что после штамповки овальных отверстий в листовой стали, заготовка становиться выгнутой, пузыреобразной. Мне объяснили, что в местах, где были пробиты отверстия, металл растягивается, это и приводит к таким изгибам. Такую деталь  около двух часов потом правит медник. Затем на выправленную медником заготовку с помощью аппарата точечной сварки наваривали металлическую сетку. После сварки деталь снова становилась выгнутой, но уже в другую сторону. Причину такой метаморфозы объясняли сжатием металла в местах сварки. Теперь снова требовалась двухчасовая работа медника для исправления кривизны. Я предложил на невыправленную, растянутую штамповкой деталь, сразу варить сетку. Попробовали на практике. Результат ошеломил даже старых рабочих и технологов, после сварки деталь становилась абсолютно прямой, и четыре часа работы медника становились просто не нужны. Оказалось, что благодаря моему рацпредложению время на изготовления всего устройства в сборе значительно сокращается. А потому и размер вознаграждения оказался много выше обычного. В день, когда я получил деньги за рацпредложение, и выходил с территории института, меня встретили бригадиры. «Пойдем ка на пустырь!» - предложили они, - «Учить тебя будем!» «Чему?!» - удивился я. «Уму-разуму! Чтобы знал, что делают тем, кто работу у бригад отнимает. Ведь с каждого изделия, по новой технологии, сняли, благодаря тебе - рационализатору, по 24 часа». Такого оборота я предугадать не мог. До драки, конечно, не дошло, но все, полученные за рацпредложение деньги мне пришлось отдать бригадирам.

Когда я подготовил второе рацпредложение, то решил посоветоваться с заместителем начальника цеха Владимиром Ивановичем Бондаревым, он имел два высших образования и производил впечатление интеллигентного, порядочного человека. «Всё очень просто», - сказал Владимир Иванович, - «Возьми кого-нибудь в соавторы, меня, например, и бригадиров. По десятке каждому гарантирую». «Но ведь предложение-то мое!» - возразил я. «Балда! Ты кого-то возьмешь в соавторы - тебя кто-то возьмет в соавторы». Я запомнил эти слова, и с тех пор стал «играть по правилам».

Зарплата моя стала увеличиваться, разряды расти. Через несколько лет я уже был и сам бригадиром, наставником, имел высокий пятый разрад, «висел» на доске почета. Но ведь я не собирался быть рабочим всю жизнь. Когда я устраивался в РТИ, то считал, что при первой возможности восстановлюсь в авиационном институте. Но продолжить обучение в ВУЗе мне пришлось лишь через несколько лет, и об этой задержке в образовании я нисколько не жалею.

Однажды в выходной день, гуляя с Валеркой Гришиным по центру Москвы, я встретил девушку, которую полюбил. Это было сильное взаимное чувство, любовь, симпатия и уважение. Мы были во многом похожи друг на друга, иногда нас даже принимали за брата и сестру. Не могло не произойти рождение новой семьи, потому что Ангел пролетел над нами, взмахнув своим крылом. А браки заключаются на небесах.

Мы были счастливы. Надя работала и училась в архитектурном училище. Мы решили, что сначала учебу закончит она, а потом уж и я займусь своим образованием. Помню, как помогал ей делать архитектурный проект поликлиники на 350 посещений в день. Я сделал ошибку в проекте, и одно из небольших помещений осталось без окна и воздуховода. Пришлось обосновывать его необходимость, как особо охраняемого складского помещения. Комиссия против такого аргумента не возражала.

В 1978 году у нас родилась дочь Ольга, а в 1980-ом – сын Алексей. Дети родились здоровыми: вес и рост дочери полностью соответствовал стандартам здорового ребенка, а у сына даже превышал их. Как счастливы мы были! Конечно, как и почти каждая молодая семья, мы постоянно испытывали недостаток денег, но жили вполне нормально. Дети были всегда сыты, одеты, имели игрушки, снегокат, велосипеды. А нам удавалось порой покупать бытовую технику, предметы мебели, одежду, ездить в отпуск вместе с детьми. Но о машине и даче мы могли только мечтать. Так в то время жило большинство советских людей.

Между тем, пришло время, когда жена стала дипломированным специалистом, стала работать старшим инженером в Кунцевском районном отделе здравоохранения. У меня появилась возможность для учебы на вечернем отделении института, но время для восстановления в ВУЗе было упущено. Мне пришлось снова сдавать вступительные экзамены на общих основаниях. Я снова поступил в МАИ, но в этот раз уже на радиотехнический факультет.

В 1983 году я уволился из РТИ и устроился на работу в научно-исследовательский электромеханический институт, который располагался гораздо ближе к дому, и имел в своих стенах филиал МВТУ им. Баумана. В то время я учился на третьем курсе института. Я перешел из МАИ в Бауманский институт. В связи с разницей в программах обучения, переход этот был не вполне удачным, меня перевели с потерей года.

Вспоминаю учебу в МВТУ, как один из самых счастливых и интересных периодов моей жизни. В большинстве спецпредметов изобиловали математические расчеты, а они не представляли для меня большой трудности, и я нескромно пользовался своими способностями. Мне нравилось эффектно сдавать экзамен: взять билет, и, не глядя в него, заявить, что готов отвечать, а все выводы и расчеты быстро писать на пустом экзаменационном листе прямо во время ответа. Почти всегда, это производило на преподавателя должное впечатление. Если экзаменатор устраивал мне перекрестный опрос по всему курсу, я принимал такую «игру» с радостью, и отвечал улыбаясь. Улыбка, умноженная на полные правильные ответы, создавали у экзаменаторов впечатление, что перед ним отличник. За время обучения в Бауманском было несколько сессий, которые мне удалось сдать только на «отлично».

Но и качество преподавания в МВТУ было высоким. Если в МАИ преподаватель читал лекцию в микрофон, в огромной аудитории на 250 человек, то в МВТУ на лекциях нас было не больше 30 студентов, а на семинарах - 7 студентов на одного преподавателя. А преподаватели были прекрасные. Я учился у них не только основам преподаваемых ими дисциплин, я учился у них риторике, умению тактично и аргументировано спорить, учился уважать собеседника, слушать и слышать, и многому другому. Я очень благодарен своим преподавателям. С некоторыми из них мы до сих пор поддерживаем знакомство и дружбу.

И здесь, как бы написал неверующий человек, тоже вмешался его величество случай. Есть в Москве священник Артемий Владимиров, настоятель храма Всех Святых на Красносельской. Одна из его любимых поговорок: "Мы ведь с вами люди верующие, в случай не верим".

Однажды в библиотеке МВТУ проходил диспут на тему "Мое любимое литературное произведение". И я, случайно оказавшись там в это время, опять назвал роман "Пан" Гамсуна. Ко мне подошел высокий, стройный мужчина лет 70-ти и попросил пройти с ним… Мы прошли по коридору, зашли в кабинет, на двери которого была табличка "Декан". По всему было видно, что у меня снова начинаются проблемы. Однако мужчина предложил сесть, представился: "Вознесенский Игорь Владимирович" и сказал, что впервые в жизни встретил человека, у которого то же любимое литературное произведение, что и у него. Мы разговорились.

Я решил, что призрачная угроза миновала. Теперь уж я не выступал против казавшихся мне абсурдными положений в изучаемых нами общественных науках, и на экзаменах говорил то, что требовалось. Во вкладыше моего диплома по "Истории КПСС", "Марксистко-ленинской философии", "Политэкономии" и "Научному коммунизму" проставлено "Отлично".

Но через некоторое время Вознесенский стал преподавать у нас один из самых сложных предметов. Говорили, что нет студента, способного сдать ему экзамен с первого раза, а те, к кому он хорошо относится, всегда получают двойки, потому что он их "гоняет нещадно".

Меня он "гонял" полтора часа, задавал провокационные вопросы, безуспешно пытаясь найти хоть один пробел. Мне нравилась эта игра, я с радостью отвечал, делал при нем расчеты, а он… радовался, искренне радовался, что не может меня запутать. Он поставил отличную оценку и пожал мне руку. После этого Вознесенский всегда здоровался со мной за руку.

Темой своего институтского диплома я решил взять "непроходную", а потому отправленную в архив, разработку закрытого НИИ. Работая слесарем, я постоянно повышал свою квалификацию, стал бригадиром, освоил металловедение, познакомился и с рядом "хитростей" механосборки, а потому заметил, что, при ряде конструктивных изменений, "непроходная" разработка НИИ может быть изготовлена. Руководителем моего дипломного проекта был И.В.Вознесенский. Мне сочувствовали, говорили, что не повезло, что мой руководитель замучает меня, так как требует только отличной защиты, а часто даже защиты на иностранном языке. Советовали взять за основу диплома какую-нибудь простую разработку. Но я и здесь пошел "против течения". Я провел новый расчет с внесенными конструктивными изменениями. Видимо, в отличие от радиоинженеров, использующих стандартные крепления излучателей, я знал металловедение, а потому пошел по иному пути. Я предложил создать все крепления РЛС из легких материалов, металлов и сплавов, используя алюминиевомагниевые сплавы, титан и порошковую технологию. Согласно моим расчетам, прочность крепления не уменьшилась, а вес стал значительно меньше. Я испугался. Выходило, что устройство не просто можно изготовить, но можно даже улучшить его выходные характеристики за счет расположения дополнительных излучателей. Взглянув на мои выводы, Вознесенский сказал: "Вы ошиблись. Но я все проверю". Две недели он проверял расчеты, а потом сказал, что я написал… диссертацию.

Продолжение следует

Литературная страница

Главная страница